Превращение

Поэтика этого произведения оказалась созвучной тому направлению театрального поиска, которым мы занимаемся вот уже несколько лет. Мы могли бы повторить вслед за Кафкой: «Театр сильнее всего воздействует тогда, когда он делает нереальные вещи реальными. Тогда сцена становится перископом души, позволяющим заглянуть в действительность изнутри».

Фокин как автор идеи и режиссёр выступает здесь в соавторстве с композитором Александром Бакши, и они очень внятно форму­лируют принципы своих художественных поисков: «Мы не пишем литературных сценариев, инсценировок, а... ищем эквивалент образному строю, поэтике избранного автора. Иначе говоря, создаём некое самостоятельное театральное произведение — партитуру звука, света, жеста, пространства, где слово — лишь один из компонентов драматургического целого».
В этих поисках почти невербального контакта с публикой несомненно отражается общая усталость конца XX века от слова. Слово, на котором строился традиционный психологический театр, сегодня девальвировано, и Фокин, чувствуя его исчерпанность, обращается к тому, что он называет «театром живого звука с его абстрактностью и условностью». Он возвращается к мифу, работает на стыке достоверности и ирреальности, не признавая границ между ними, стремясь предельно высвободить подсознание. И в этом Фокин, этот расчётливый менеджер собственного успеха, конечно же, следует Гротовскому. Вспоминая его уроки, уроки своей молодости...

В персонаже Райкина человеческие чувства и реакции, навязываемые плотью насекомого, попеременно подавляют друг друга. Оказываясь насекомым, проявляя себя как насекомое, Замза вполне антипатичен. Райкин отыгрывает это бесстрашно и блестяще. Получив порцию еды на газетном листочке... насекомое Замза бьёт дробь по полу передними лапками, пожирает всё жадно, потом, отяжелев, отползает в угол — переваривать. Медленно, автоматически шевелятся жвала, подёргивается брюшко — сытое, тупое, — и вдруг глаза Райкина заволакиваются какой-то мутной плёночкой. Вот от этой-то плёночки становится физически нехорошо... Но когда несчастный Замза ползёт по стенке, чтобы лишний раз посмотреть на сестру (а ползает Райкин легко, словно не чувствуя тяжести тела и не нуждаясь в горизонтальной опоре), когда забивается под койку, чтобы не напугать мать, когда лежит без сил у себя в уголочке, более отверженный и более смиренный, чем Иов на гноище, — чувства сострадания и тоски охватывают сразу, и они тем сильней, что за Грегором Замзой не было никакой вины, а стало быть, у него не осталось никакой надежды.